66 / 216
замуж выйду... Что я, крйвая, косая какая-нибудь'? Да меня кто
угодно полюбит,— отчаянно вырвалось у нее.— Один болван
сказал, что я красавица... Красивая я, Андрей Васильевич, а?
Она сорвалась с места, закружилась на сухих листьях, взвих
рив их тучей. Платье на ней встало колоколом.
Андрей Васильевич поднялся со скамейки..
А Августина, уткнув лицо в книгу, прислонилась к яблоне и
вдруг громко разрыдалась.
Учитель подошел к ней, ничуть не удивленный такой сменой
настроения: и впрямь, видно, переживает. Как же он так черст
во с ней?
— Ну, успокойся, Дина. Все будет хорошо,— Он взял де
вушку за плечи, повернул лицом к себе, увидел ее страдальче
ские глаза, тоненький штришок морщинки у губ и вдруг понял,
что в ней действительно что-то изменилось, повзрослела, что
;лц.— Прости, что я не нашел нужных слов. И поверь, я не хо
тел тебя обидеть... Это все пройдет. Пройдет. Ты действительно
красивая... И умная... И потому тебе обязательно надо учиться...
А в город еще успеешь...
Дина, поникшая и дрожащая, прильнула к Андрею Василь
евичу, подняла на него полные слез глаза.
— Андрей Васильевич... Андрей... дорогой мой...— зашептала
она бессвязно.— Вы же умный... Вы же все знаете, понимаете...
Ну, неужели вы... ты... неужели...
Андрей Васильевич, ошеломленный, молчал. Да и что тут
скажешь? Пришел уговаривать ученицу вернуться в школу, а
нарвался на объяснение в любви.
Дина закрыла глаза, откинула голову, ее губы звали, ждали...
Андрей Васильевич, каким ни был молодым учителем, понял
одно, что если сейчас обидит девушку, посмеется над ней — на
всегда оттолкнет её от себя, а может, и от людей. Она не станет
просить и умолять, соберется да и укатит в город. Бросит шко
лу, поломает себе жизнь, озлобившись на весь белый свет. Нет,
нельзя, невозможно осмеять сейчас то, что для нее светлее и чи
ще всего на свете.
Он понял, отчего Дина не ходит в школу: ей стыдно, стыдно
его, учителя, к которому она неравнодушна. Она стыдится этой
унизительной истории со «сватовством», о которой болтают в
деревне. Оттолкни он ее сейчас — и захлопнется в глухой тоске
ее и без того изболевшееся сердце. Ведь в юности все кажется
таким пронзительно непоправимым, если случается беда...
Юность еще не знает главной мудрости жизни, которая помога
ет жить — все проходит, все минует...
А губы Дины — совсем рядом, ждут, как пересохшая земля
желанного дождя.
— Вот; знайте... знай, Андрей... Ты мой, мой, никому тебя не
отдам! Не пиши ты ей больше... Той, в Чебоксары... Мне крест
ная сказала: много ты писем пишешь и получаешь... А она не
любит тебя,’ я знаю...— горячо шептала она.— А я тебя до смер
ти... до самой смерти...
62