

ведь, не слепые, в поле я собрался, так нарочно лезут с пустыми
ведрами, чтоб хлеб у меня не уродился! Будут наперед знать,
как дорогу перебегать!
— Тьфу, дьявол!—сердито
сплюнул в сторону
Василия
брат.—Судить тебя надо за это!
— А, давай, давай, засуди, а я посмотрю, что у тебя
выйдет,—оскалил желтые зубы Казак и, вспрыгнув на телегу,
хлестнул лошадь. Брат зло посмотрел ему вслед, одернул выбив-
шуюся из-под ремня рубаху и пошел к дому. Мы с сестрой, все
еще всхлипывая и потирая красные рубцы на ногах и руках,
пошли к реке.
Когда я вспоминаю Казака Василия, на ум невольно прихо-
дит другая, не менее жуткая картина.
У нас был одинокий ягненок, его мать умерла через три неде-
ли, как он появился. 0,н никогда не возвращался из стада сам,
каждый вечер его нужно было отыскивать и пригонять.
Вот веду я его как-то раз за собой, маня хлебной корочкой,
и вижу: от Глубокого оврага движется толпа. Кричат, кто-то
плачет надрывно. Я прижалась к углу дома и гляжу. Впереди
толпы идет женщина. Да это же тетя Уксине Тимаюова, бедная
вдова! На шее у нее висит овечья голова, на спине — окровавлен-
ная овчина. Белое платье тоже выпачкано в крови, на лице сса-
дины, кровоподтеки; в руках—дырявое, рыжее от ржавчины
ведро. Что она могла сделать такого?
— Стучи в ведро!—орет идущий рядом с женщиной пьяный
Казак Василий.
— Не буду стучать, не виновата я!—кричит сквозь плач
тетя Уксине.
—• А-а, не виновата?! Кто же тогда зарезал мою овцу?—•
вопит Казак.
— Свою я овцу зарезала, ей-богу, свою!—клянется тетя
Уксине.
— Ишь, свою! Дай-ка ей, Василий, хорошенько,
авось,
вспомнит, чью овцу съела! — подзуживает Казака один из
мужиков.
Василий подходит вплотную к тете Уксине и с силой бьет
кулаком по лицу, потом сгребает в горсть ее растрепавшиеся
волосы и, вырвав пучок, бросает на землю, а ветер гонит их по
дороге. Толпа ржет в пьяном наслаждении. Ей хочется еще
чего-то более острого, и вот кто-то пьяно орет:
— Кричи, чтоб вся деревня слышала: «Я зарезала овцу Ва-
силия!». Кричи и стучи, искупай свой грех! Пусть все знают, что
ты воровка!..
Тетя Уксине идет молча, понурив голову. Она уже не плачет.
41