36 / 154
— Садитесь,— пригласила Урине и посмотрела на му
жа, ей очень хотелось сказать ему о том, что Коля уехал.
Но она поняла, что сейчас, при Ларноие, об этом говорить
не следует.— Все тут, на столе,— сказала она.— Пейте-ку-
шайте, а я пойду отдохну.
Во время обеда Ларион размяк, разговорился, начал
жаловаться на свою трудную жизнь.
— А работал я, ты знаешь, как я работал! С меня пот
ручьем бежал. Фуфайка не сходила с плеч, кирзовые сапоги
не снимал, ты знаешь. Кошка любит мягкую постель, рыба
любит чистую воду, человек печется о лучшей жизни. А что
оно такое, эта лучшая жизнь?.. Пекся-пекся, карабкался-
карабкался, а мечты мои — как тень немощная, когда сол
нышка нет, ее и не видно.— Тут он притих и начал чистить
яйцо.
— Я не бывал у тебя в доме с тех пор, как сложил тебе
печку. Но люди говорят, живешь ты богато.
— Э, людская молва как твой пес Агатуй: шума много,
а толку мало!
Ларион лет на пятнадцать моложе Семена Ильича, ко
торый хорошо помнит его еще мальчиком. Ларион вырос у
него на глазах и превратился в мужика с прозвищем Кабан.
Если бы Семен Ильич захотел, он мог бы объяснить Ларио
ну, что такое хорошая жизнь. Но сейчас нельзя впадать в
такие задушевные разговоры. Надо держаться наготове,
Кабан — он ведь такой: лисой ходит вокруг главной темы,
выжидает, как половчее приступить. Да и сам Семен Ильич
не так ли делает, когда его подряжают класть печку? Оба
они с Ларноном все насквозь видят.
Семен Ильич молчит. Ларион, очистив яйцо и затолкнув
его в рот, продолжает разглагольствовать:
— Если бы все мои задние мысли оказались передними,
я бы был очень умным человеком. Вот говорят, что я дорого
беру. Но если я не заработаю в день пятнадцати рублен, то
это не покроет даже затрат на одежду и обувь. А я встаю
вместе с грачами и кончаю работу, когда зайдет солнце. Ты
попробуй помахать топором четырнадцать часов! Легче ли
это шахтерского труда? Вот то-то и оно! Я не смотрю на со
ринку в чужом глазу, но учти: из своего глаза я давно уже
бревно вынул. Если мой день не будет стоить двадцати пя
ти рублей, пусть ржавеет мой топор, пусть расколется же
лезка в рубанке и сломается моя пила. Деревенский труд
такой же тяжелый, как труд в шахте, и свою работу я тоже
в обиду не дам!— Ларион раскатисто засмеялся, оскалив
329