120 / 154
Крутятся эти невеселые думы в голове Педера, точно
стружка из-под рубанка, и день-то с ними такой долгий ка
жется, словно дело не к сентябрю идет, а к середине нюня.
Уж и руки не поднимаются, и глаза на свет белый не гля
дят. Сегодня даже Ларион удивился: «Ты,— говорит,— кум
Педер, что-то часто грачей считаешь...>
Сейчас он придет домой, попарится в бане и смоет пыль
и сажу старой крысловской бани. Может быть, позвать и
Хведера? Попарятся, потом посидят в холодке, поговорят
о том о сем... Ведь что за чертовщина с этими окаянными
деньгами!
— Эх, черт бы побрал все! — недовольно вырывается у
него.
— Где? — спрашивает Хведер.
— Что — где?
— А ты про что говоришь?
— Я говорю: приходн-ка давай, в бане вместе попа
римся.
— А, — сказал Хведер.
— Вот тебе и «а», глухая тетеря.
И чего сердится кум Педер? Разве не говорили ему, что
бы не брал чужого? Разве это он, Хведер, придумал?.. Чу
жое до добра не доведет!
— В бане можно помыться, чего же не помыться в бане,
если натоплена...
— Давай за бельем да и приходи.
Когда они вдвоем, Педер всегда за командира.
— Это можно,— с готовностью соглашается Хведер,
предчувствуя серьезность минуты, после которой у них дол
жен опять наступить мир и согласие: уж больно плохо жить
в подозрении и досаде.
Баня у Педера маленькая и жаркая, и когда Хведер по
тихоньку хлещет себя на полке веником, капли летят на
каменку и шипят. У Хведера от жара горят уши, соленый
пот заливает глаза, но он терпит и бьет себя веником по
худым бокам, по белым костлявым ногам. И ему верится,
что этим соленым потом, стекающим по телу грязными
струйками, из души выходит какая-то накипь.
Потом его место на полке занимает Педер. Тот поддает
жару и парится шумно, с кряхтением, точно сытая утка, и
брызги от веника летят по всей бане. Иногда он просит
Хведера, и тот хлещет его мокрым веником по толстым
красным бокам.
Наконец дверь распахивается, и они сидят в прохладе
413